"Каждая женщина, что ко мне подходила, была моя мама". Интервью с вернувшимся из плена защитником Мариуполя
Михаил Вершинин до 2014 года жил в Донецке, был успешным предпринимателем. В 2014 году Михаил сначала занимался волонтерством и помогал украинской армии, а в июле пошел добровольцом в часть ПВО, которая находилась возле Донецкого аэропорта. Был ранен, полтора месяца провел в госпитале. Потом были добровольческие батальоны, а потом – служба в полиции. К моменту начала войны Вершинин жил в Мариуполе и занимал должность начальника патрульной полиции Донецкой области.
После начала войны наша редакция неоднократно беседовала с Вершининым. Сначала о ситуации в городе, а потом – о происходящем на "Азовстали". Наш последний короткий разговор с Михаилом состоялся утром 19 мая. 20 мая с территории завода вышли последние защитники Мариуполя, среди которых был и Вершинин.
Михаил Вершинин был освобожден 21 сентября, когда власти Украины осуществили с РФ обмен пленными, в рамках которого домой в Украину вернулись 215 бойцов. После освобождения Михаилу пришлось перенести несколько операций, и он до сих пор находится в больнице.
Спустя полтора месяца после освобождения из плена Михаил Вершинин дал интервью корреспонденту NEWSru.co.il Алле Гавриловой.
Давайте начнем с конца. С чем вы были госпитализированы и как чувствуете себя сейчас?
Значительно лучше. Из плена я вернулся с тяжелой формой фронтита и гайморита. Гайморит правой пазухи носа мне вылечили довольно быстро, а фронтит правой надлобной пазухи оказался очень запущенным. Антибиотики не помогли, понадобились две операции. Врач сказал, что если бы нас не освободили, я бы протянул еще пару-тройку дней, не больше.
В начале войны я весил 114 килограммов, после выхода из плена – 74. Потерял 40 килограммов. Врачи мне сразу сказали, что нужно срочно набирать вес. За последние полтора месяца я набрал 20 килограммов. Правда не там, где нужно. Уходит же прежде всего мышечная масса, а приходит совсем не мышечная. Так что я уже перехожу на более разумное питание, тем более что физические нагрузки мне пока запрещены.
Из "Феофании" меня перевели в Институт отоларингологии. Там занимаются такими травмами, которые были у меня. В частности, сильная потеря слуха на левое ухо после контузии. Там меня обследовали и начали лечение. Вот как раз сегодня было промежуточное обследование. Врач сказал, что я хорошо реагирую на лечение.
Это один из немногих в нашей стране институтов, который занимается акубаротравмой – контузиями. Они понимают, чем грозят эти травмы и человеку, и обществу. Про общество – это я уже как полицейский говорю. Человек получает травму мозга. И если не провести правильное медикаментозное лечение, а ограничиться психологами и рисованием цветочков и собачек, психика человека, пусть даже через год, может не выдержать. И тогда нас ждет всплеск самоубийств, как всегда бывает после войн, а также огромная проблема насилия, в том числе домашнего. Мы уже это проходили, когда в 2014-2015 годах возвращались домой так называемые "АТОшники". "АТОшник" и "контуженный" стали синонимами. Институт, в котором я нахожусь, как раз борется с последствиями таких контузий.
Слух был потерян вследствие контузии? Когда это произошло?
У меня было несколько контузий в 2014 году, а самую тяжелую контузию я получил 15 апреля (2022 года), когда было прямое попадание по штабу на "Азовстали". Тогда у нас погибли 13 человек.
Остальные проблемы со здоровьем возникли еще на "Азовстали" или уже во время плена?
В плену. На "Азовстали" мы были на таком адреналине, что организм держался бодрячком. У меня там была только проблема с глазами, потому что я долго не снимал линзы. Не мог вынимать из-за грязи и пыли, поэтому глаза часто воспалялись.
Но вес вы начали терять еще на заводе?
Еще в первые недели войны. Мне было просто некогда поесть. Я бы и вообще не ел, если бы мои полицейские не таскали мне бутерброды. Две недели сидел практически на одних энергетиках, потому что спал по полтора часа в день. И пока мне печень привет не передала, от них не отказался.
Какими были задачи полиции в начале войны и осады Мариуполя?
Мы еще за неделю до войны перешли на усиленный режим несения службы и отозвали всех из отпусков. Были учения на случай полномасштабного вторжения. Мы отрабатывали эвакуацию мирного населения и сопровождение военных колонн. Учения проводились вместе с военными. То есть задача была – убрать из города мирное население и максимально облегчить работу военных.
Когда началось вторжение и хаотичные обстрелы города, "скорая" и пожарные просто не успевали вытаскивать людей из-под завалов и развозить раненых, поэтому патрульная полиция занималась еще и этим. К сожалению, команды эвакуироваться населению никто не дал. 24 февраля началась война, а 25-го мэр уже уехал из города. Какое-то время вообще было неизвестно, где он. Насколько я знаю, он был в Запорожье. Да, подгоняли эвакуационные поезда и говорили, что люди могут уехать, но распоряжения об эвакуации никто не давал.
Но в городе оставалось какое-то руководство.
Обязанности мэра взял на себя один из его замов, Михаил Когут. Но до этого он занимался совершенно другими темами – хозяйственными службами, "Водоканалом", да и полномочий объявлять эвакуацию у него не было. Да, многие из руководства городом остались, и они вызывают огромное уважение. Они помогали людям, организовывали поставки воды и продовольствия. Но команду эвакуироваться никто не дал.
Мне примерно понятно, как вы оцениваете действия мэра Мариуполя Вадима Бойченко. А как вы оцениваете действия властей Украины в отношении Мариуполя?
Я не думаю, что обладаю достаточной информацией и опытом, что давать такие оценки. Мне кажется, что на тот момент вариантов было очень немного, потому что враг шел на Киев. У меня, как и у многих других, возникают вопросы о том, почему российская армия так легко взяла город в окружение. С другой стороны, было ясно, что если падет Киев, то падет вся Украина. Мы понимали, что чем больше войск противника мы завяжем на себе, тем легче будет отстоять Киев. И с этой целью мы справились.
Какие функции, помимо спасательных, выполняла первое время в Мариуполе полиция?
Мы помогали медикам, эвакуировали людей, разбирали завалы, возили продукты, пытались максимально забить склады больниц. В городе быстро началась волна серьезного мародерства, и мы пытались вывезти из магазинов и аптек как можно больше медикаментов, продуктов, детского питания.
У вас были ресурсы, чтобы бороться с мародерством?
Ресурсов не было. И боролись мы уже постфактум. Связи в городе не было, и мы получали информацию только если кто-то подходил к полицейскому и говорил, что там-то и там-то вскрыли магазин. Полицейский сообщал это по рации, и мы выезжали на место. Если человек нес продукты, одеяла, матрасы и другие необходимые вещи, мы его не трогали. Но на кражу спиртного и техники реагировали жестко.
Что значит жестко?
У нас было много споров по этому поводу. Были люди, которые настаивали на расстреле мародеров, учитывая военное время. Мы на это не пошли, и я до сих пор считаю, что это решение было правильным. Правда, мы не смогли остановить волну мародёрства, но я думаю, что ее бы и расстрелы не остановили. Самое худшее, что делали с мародерами, – это привязывали их к дереву липкой лентой минут на 15.
И параллельно мы связывались с волонтерами и военными и говорили, что нужно приехать и вывезти магазин.
Когда ситуация изменилась и полиция начала участвовать в военных действиях?
16 марта. Вся полиция располагалась в городе в двух точках. В одном месте находился я с военными и небольшой группой полицейских, а во втором – основные силы полиции и несколько сотен гражданских. Произошел прорыв, туда вошли вражеские войска. Мои ребята оказались либо в плену, либо ушли на большую землю. Линию фронта они уже перейти не могли. Таким образом наше подразделение просто перестало существовать. В итоге на "Азовстали" было человек 15 полицейских. Девять потом обменяли, остальные остались в плену.
После этого наше взаимодействие с военными стало более плотным. Были районы, где мы продолжали пытаться помогать мирному населению. Поскольку одной из проблем была острая нехватка информации, мы расклеивали по городу информационные листки. Мы уже тогда перебазировались в порт, у нас был Starlink, туда подтягивались полицейские, получали свежую информацию и расклеивали по городу листовки. Помогали военным – машинами, едой, водой, топливом.
Как вы попали на "Азовсталь"?
2 апреля, когда я составе боевой группы пытался уничтожить русский танк, в меня стреляли. Видимо, снайпер стрелял в голову или в корпус, но у меня с 2014 года есть дурацкая привычка немного раскачиваться, когда я стою. Эта дурацкая привычка меня и спасла. Пуля разорвала плечевой сустав. Еще четыре дня я провел в порту, занимался трошки какими-то руководящими функциями. А потом рана начала загнаиваться. Фельдшер, который был у нас в порту, сказал, что мне нужен хирург, и мне дали команду эвакуироваться в госпиталь на "Азовстали". 5 апреля я перебрался на "Азовсталь", 7 апреля мне зашили рану, и после этого я на полтора месяца выбыл из строя.
Как сложилось, что вы стали выполнять на "Азовстали" функции спикера? Вы ведь ежедневно общались с журналистами.
У меня там было много функций. Из того, о чем можно рассказывать, – это действительно функция спикера, поскольку нам было очень важно, чтобы мир знал о том, что происходит на "Азовстали". Когда информация исходит от полка "Азов" или от 36-й десантной бригады – это одно. А когда информация исходит от полиции – это воспринимается немного иначе. Да, я разговаривал со многими журналистами. К сожалению, не все мы могли говорить. Сначала мы не могли фотографировать и снимать видео, потому что боялись раскрыть свое местоположение. Потом мы не могли толком ничего говорить, потому что шли переговоры о выводе гарнизона. Позже – переговоры по эвакуации гражданских. Их сначала было в бункерах больше тысячи. Мы к ним почти не заглядывали – только чтобы узнать, есть ли у них еда и вода. Просили их не выходить на поверхность, потому что шли массированные обстрелы, но некоторые выходили группами. Мы их не держали.
У меня была еще одна важная, на мой взгляд, работа. У многих бойцов были счета в ПриватБанке, на которые шла их зарплата. Со второго марта в городе уже не было телефонной связи, а перевод со своей карты семье можно было сделать только через обратный звонок или сообщение. Соответственно, это было невозможно. О каком боевом духе может идти речь, когда у тебя на счету лежат деньги, а ты не можешь помочь родным, которые стали беженцами? Нам помог в этом вопросе сотрудник банка Эдуард Фильчаков. Он продумал алгоритм, а я был гарантом того, что этот боец действительно находится на "Азовстали". По этому алгоритму около сотни бойцов перевели деньги своим родным. 40 из них потом погибли.
Кроме того, я получал информацию с большой земли о реальной ситуации на фронтах. Я просил человека по имени Кирилл Недря записывать сообщения, только без лишнего пафоса, военные такое не любят. И мы проводили такую "политинформацию". Садились вокруг телефона и слушали голосовое сообщение о последних новостях с фронта.
Я правильно помню, что несколько раз на "Азовсталь" получилось вертолетами передать боеприпасы и продовольствие?
Да, была парочка таких отчаянных операций. Привозили оружие, бойцов, вывозили раненых. Но после нескольких таких рейдов противник обнаружил, где высаживаются люди, и начал выставлять засады и сбивать вертолеты.
Очень быстро у нас закончилось противотанковое вооружение и тяжелая боевая техника, которой у противника было очень много. Продукты еще были. Мы экономили и ели один раз в день, но на некоторых позициях еще были какие-то запасы.
Как было принято решение о сдаче "Азовстали"?
Я не могу это комментировать, решение принималось на самом высоком уровне. Мы получили приказ об окончании обороны Мариуполя, и этот приказ выполнили. Думаю, это решение было принято, чтобы спасти жизни людей. Мы бы еще продержались без боеприпасов и еды, но у нас было около 600 раненых, из них 300 тяжелораненых. Медикаменты уже закончились. Люди гнили заживо, операции делались без анестезии, в госпиталь были попадания, многие погибали. Я не знаю, как бы дальше развивались события, если бы раненых можно было эвакуировать.
Что вы и ваши товарищи думали о решении командования? Чего вы больше боялись – плена или гибели?
И плена боялись, и смерти, которая могла наступить в любой момент. Каждую ночь нас бомбили с Ту-22, бомбами по три тонны тротила. После попадания люди бежали вытаскивать раненых, и туда скидывали еще бомбы.
Возможно, если бы мы знали, что ждет нас в плену, кто-то и не сдался бы.
Как проходил выход с "Азовстали"?
Выходили мы группами с 16 по 20 мая. Я выходил в последней партии. Нас обыскивали, сажали в автобусы и везли в Еленовку – об этом было заранее договорено. Российская сторона говорила, что там будет создан фильтрационный лагерь, где мы будем ждать обмена.
Вам говорили, что вас скоро обменяют?
Российская сторона подавала нам информацию так, что война скоро закончится – максимум в сентябре. И тогда, а может и раньше, нас обменяют.
В Еленовке нас расселили по баракам. Их было, кажется, четыре. Два занимали бойцы "Азова", еще два – все остальные.
Какие у вас там были условия?
Барак рассчитан на 200 человек, в нем жили 605 бойцов. Один туалет. Но зато не бомбят. Кормили три раза в день. Плохо, без сахара и соли, но кормили. Физического давления на этом этапе не было. Допросы проводили сотрудники ФСБ. Сначала допрашивали поверхностно – в основном, чтобы всех идентифицировать. Потом начали допрашивать уже предметно. Были люди, которых удалось переманить или запугать, и они давали на кого-то ложные показания. Так бывает во время войны.
При этом, как вы говорите, физическому воздействию вы не подвергались?
По моему бараку практически никто физическому воздействию не подвергался. За редким исключением, когда люди попадали в дисциплинарный изолятор, но это уже другая история.
Там была нормальная площадка на свежем воздухе – с турником и брусьями. Можно было заниматься спортом. Я сильно терял в весе, потому что много занимался спортом, а еда была некалорийной, но зато восстановил плечо. Спорт мне очень помогал. И мозгам разгрузка, и плечевой пояс восстанавливается.
Но через 60 дней меня перевели из Еленовке в СИЗО Донецка.
Почему?
Я так понимаю, что перевели средний офицерский состав, артиллеристов и разведку "Азова". Меня – возможно, потому что меня знали по моему общению с прессой. Командование "Азова" увезли в Москву или в другие российские города.
Мне часто еще ставили в вину то видео, которое я записал в начале осады Мариуполя с просьбой к западным лидерам предоставить нам системы ПВО. Следователи говорили: "Вы восемь лет Донецк бомбили, мы же не просили у Запада ПВО". Среди следователей были и относительно интересные и вменяемые люди, с ними можно было поговорить о Майдане, но и у них была граница, за которой они переставали адекватно оценивать ситуацию.
Какими были условия в СИЗО Донецка?
Там было гораздо жестче. Я не все могу рассказывать. Режим простой. В шесть утра подъем, в 10 вечера отбой. Все это время нельзя лежать и сидеть – только для приема пищи за столом. Значит, почти все время на ногах. Камера рассчитана на 10 человек, в ней нас 25. Туалет, умывальник. Никаких прогулок. Единственный шанс попасть на свежий воздух – это если ведут на допрос, но это прогулка малоприятная.
О чем вас допрашивали в Донецке?
Больше всего их интересовали "военные преступления Украины". "Как убивали мирных жителей", "как "Азов" подорвал Мариупольский драмтеатр". Все свои преступления они пытались повесить на ВСУ и "Азов". Кроме того, меня спрашивали о функциях полиции и так далее.
В СИЗО Донецка вы подвергались физическому воздействию на допросах?
Я не могу это комментировать. Не хочу, чтобы это как-то отразилось на тех ребятах, которые остались в плену.
Когда у вас начались проблемы со здоровьем?
До пятого сентября все было нормально, насколько это возможно. Я продумал комплекс упражнений, которые делал в камере. Все лучше, чем сидеть, дуреть и думать о еде. Отжимался, приседал, пресс качал. Количество повторений на пресс доходило до трех тысяч в день. К концу дня я был после этого настолько вымотан, что просто вырубался. Главное было уморить организм так, чтобы не думать лишнего.
А потом резко похолодало. У нас почти не было теплой одежды – только у тех ребят, которые попали в плен еще в апреле. Один из этих ребят дал мне куртку. Спал я на полу, потому что на нарах спали по двое, а я так уснуть не мог. Летом была жуткая жара и бывали дни, когда у нас вообще не было воды. Один раз воды не было четыре дня подряд. Надзиратели давали нам буквально по капле. Но из-за жары спать на бетонном полу было нормально. А в ночь на 5 сентября резко похолодало. Тогда почти все проснулись от холода и начали друг к другу жаться, чтобы согреться. Видимо, тогда меня и продуло. На следующий день стало плохо, еще через пару дней поднялась температура под 40. Я просил жаропонижающее, но ничего не давали. Потом у меня сильно распухло лицо и перестал открываться один глаз. У нас был один очень адекватный и даже справедливый надзиратель, который это увидел и вызвал врача. Тот дал мне слабенький антибиотик. Еще у нас был один парень, которому через адвоката могли передавать передачки. Ему передали болеутоляющее, и я мог уснуть только с помощью таблеток. С помощью антибиотиков и компрессов опухоль я свел, но мне становилось все хуже и хуже. Было очень обидно. Я прекрасно понимал, что лечить меня тут не будут, и было очень обидно пройти бои в Мариуполе и осаду "Азовстали" и сдохнуть в тюремной камере – когда об этом даже никто не узнает и мое тело не выдадут.
Получали ли вы какую-то информацию извне?
Получали, но несколько извращенную. Этажом или двумя выше сидели уголовники, у которых были гораздо лучшие условия. Они готовили себе в камере еду, им передавали передачки и у них был телевизор. Иногда они включали Скабееву, и мы слушали и пытались из того, что она говорит, выудить какую-то информацию. Например, когда она ничего не говорила по поводу новых занятых сел и городов, мы могли сделать вывод, что дела у россиян идут не очень.
Иногда в камере появлялись новые люди, которых откуда-то переводили, и мы узнавали что-то новое от них. У некоторых из них на каком-то этапе мог быть доступ даже к украинскому радио. Какая-то картина у нас была.
Как потом выяснилось, она соответствовала действительности?
Не совсем. Я не знал, что идет такое мощное наступление. Нас ведь обменяли после харьковской операции. Я теперь очень надеюсь, что после возвращения Херсона тоже произойдет большой обмен. Очень надеюсь, потому что ребятам там очень плохо.
Вы думали о том, что ждет вас дома, если и когда вас обменяют?
Нам постоянно твердили о том, что мы не нужны Украине. Что мы предатели, которые сами сдались в плен и которых расстреляют. Это давление было постоянным. Мы, конечно, особого внимания на это не обращали, но осадочек оставался. Я для себя даже такой маркер придумал. Если при обмене мне будут смотреть в глаза, то все хорошо. А если взгляд будут опускать – то все, нас списали. Понятно, что к нам было не за что так относиться, но когда тебе каждый день твердят одно и то же, начинаешь в это верить.
И как вас встретили на самом деле?
Это было безумно трогательно. Тем более, что я себя накрутил, хотя был готов принять любое отношение, лишь бы попасть домой. Про обмен мы сначала ничего не знали. Почти сутки ехали, связанные, в машине, потом летели на самолете. Я был совершенно вымотан, плюс сильные боли, и все было как в тумане. Мы шли, а по сторонам стояли люди, много людей. Женщины, медики. И вот мы идем, а из этого строя выходит человек и протягивает тебе бутылку воду и печенье. Ты благодаришь, идешь дальше. Потом выскакивает кто-то еще, дает тебе пачку сигарет и зажигалку. И постепенно ты осознаешь, что тебя ждали. Но все равно находишься в состоянии отупения. А потом появляются девочки-волонтеры – заботливые, как мамы. "Хлопчики, вы такие молодцы, садитесь".
Вы сразу узнали, что вместе с вами обменяли все командование "Азова"?
Мы это только в сам момент обмена увидели и были поражены. Это я уже потом узнал, что было принято решение выводить командование, потому что существовала определенная необходимость.
Какая необходимость?
Я не хочу это комментировать.
Куда вас повезли дальше?
Сначала в Чернигов, в больницу. Нас там так встретили… Новая обувь твоего размера, одежда собрана, зубные щетки. Все, что нужно человеку на первое время. "У тебя какой размер? Вот тебе ботинки. Обувайся, одевайся".
Я попал домой к маме. Каждая женщина, которая ко мне подходила, – была моя мама. Плачет, обнимает. "Давай, сынок". Мы каждый для них были как сыновья. У меня и сейчас ком в горле, когда я вспоминаю их глаза и слезы.
Меня и еще восемь полицейских отвезли в госпиталь МВД Чернигова. Сначала я пропустил остальных, а потом уже меня осматривали. Осматривали и до трех часов разговаривали. Несколько раз приносили мне сладкий кофе, и я кайфовал. Часа в три ночи медосмотр и беседа закончились, и я пошел. А спать не мог. И всю оставшуюся ночь ходил по больнице и трогал – дверные ручки, двери, холодильник. Мне надо было все пощупать, чтобы поверить, что я дома.
Та же самая история была, когда нас везли из Чернигова в Киев. Мы заехали за заправку и я зашел в магазин. А у меня при себе ничего не было – ни денег, ни документов. Кроссовки, штаны, футболка и лисенок-оберег.
Кто?
Игрушка, "Оберег от фигни". Мне мои ребята-полицейские еще до войны подарили его на день рождения. Он все время со мной был. Во время боев в Мариуполе, на "Азовстали", в плену. Не знаю, как мне удалось его сохранить, но удалось.
Так вот, на заправке я тоже начал все трогать. Все, что вижу. А хлопец, который нас вез, сказал мол бери, что хочешь, я тебе все куплю. Я сначала сказал, что просто потрогать хочу, а потом вспомнил о своей мечте – сигаретах, батончике "Рошен" и пепси-коле. Сигарет со вкусом вишни, которых я хотел, не было, но батончик "Рошен" и пепси-колу я купил. Вкус "Рошена" для меня на тот момент почему-то был какой-то квинтэссенцией Украины и свободы.
Ну, а потом мы приехали в Киев, сразу в "Феофанию". И там уже началось лечение. А потом меня перевели сюда, в институт отоларингологии, где мне залечивают последствия контузии и приводят в порядок мозг.
С вами в том числе работают психологи?
Приходила сначала одна психолог, мы пообщались, и ей теперь, кажется, тоже психолог нужен. Потом пришла вторая, более стойкая. Сказала, что пока я Ok, но если начну чувствовать сильную тревожность, чтобы к ней обратился. Видно, что хороший спец. В душу не лезет, рисунками собачек и цветочков не достает. Эти проблемы ведь не поверхностно лечить надо, а серьезно этим заниматься.
Вы имеете в виду ПТСР?
В том числе. Для того, чтобы человек мог с этим справиться, нужна прежде всего поддержка близких и понимание того, что происходит. А это трудно получить от людей, которые это не прошли.
Как вы оцениваете действия властей и военного руководства Украины?
Я не военный аналитик и не Арестович. Нам есть, куда развиваться. Меня очень радует, что наши пацаны научились наступать, научились работать с импортным вооружением. Хотелось бы, чтобы мы получали больше вооружения и обучали больше людей. Как показала практика, у нас очень толковые люди. У нас вообще хороший процент обнадеживающе толковых людей.
А кроме этого… Война – это горе, страх и боль, но еще и сумасшедший этап развития. А такой войны в Европе не было со Второй мировой. Из этой войны сейчас делают выводы и другие страны, и мы. И не только армия и техника будет сейчас развиваться, но и общество. Ведь если бы наше общество не было таким сырым и равнодушным, то и войны такой, возможно, не было бы. Знаете, как говорят? "Иногда пуля, попавшая в задницу, приводит к необратимым изменениям в голове".
Я надеюсь, что эта война поможет нашему обществу осознать свою национальную идентификацию. Знаете, я с огромным уважением отношусь в этом смысле к Израилю. У большинства ваших граждан эта самоидентификация есть, есть любовь к родине, осознание того, что у вас есть право эту родину защищать. Я бы хотел, чтобы Украина в этом смысле была похожа на Израиль.
И еще один момент. В цивилизованных странах, где люди стараются не нарушать законы в малом, они стараются и не нарушать их в большом. И если люди научатся правильно переходить дорогу, они станут более цивилизованными. Я очень хочу, чтобы мы учились с малого. Не мусорить, переходить дорогу в положенном месте. И тогда наши дети будут строить другой мир.
Я не утопист, честное слово. Но построение нации – через кровь, боль, потери, – происходит непосредственно сейчас.
